Стояла вчера на остановке, подслушивала, о чем болтают парень и две девушки возраста "старшие классы". Очаровательные совершенно внешне. Пока слушала, чуть не скончалась:
(мальчик) - А помните В.? Он стал шахидом или моджахедом!
- Кем?
- Ну, этим, знаете... побрил себе виски, короче, носит такую бандану на шее, закрывает ею пол лица. А он еврей, между прочим!
- Наташка Н., кстати, встречалась с евреем.
- Да, я когда об это узнал, подумал, если бы знал раньше, не стал бы за нее тогда заступаться. Как можно встречаться с евреем?
- Да, русские девушки с русскими парнями должны встречаться, а то это как-то... как с геями встречаться.
- Вот да, противно. Евреи еще хотя бы выглядят как обычные люди, а вот всякие чурки... вот С., например...
- Нет, ну С. нормальный...
- Я же не говорю, что с ним дружить нельзя! Но он же чурка все равно. Вот ты бы хотел, чтобы с ним кто-то из наших девчонок встречался?
- Нет конечно! У него там свои девушки есть, такие же, как он. Хотя сам по себе он нормальный парень, среди чурок вот тоже нормальные попадаются иногда, хотя вообще я не люблю их всех.
- Да, вот А. тоже нормальная, хотя и еврейка...
- и все в таком духе, пока автобус не пришел.
Я щас дочитываю
"Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме" Ханны Арендт. Она там в том числе рассуждает, как так вышло, что народы Европы, люди, на чьих глазах все это происходило, увидели что-то странное только когда людей определенной национальности уже пустили на абажуры для лампочек, и то не все. Ну вот так вот и вышло, да.
«У каждого из восьмидесяти миллионов добропорядочных немцев был свой знакомый приличный еврей. Понятно, что остальные евреи — свиньи, но именно этот еврей — первоклассный» (с) Гиммлер.
Ребятки, может быть, даже хорошо учатся в школе и знают, кто такой Гиммлер...
Вот, еще, кстати, интересное, не совсем по теме, просто понравилось:
читать дальше...(Эйхман) вдруг с большой горячностью заявил, что всю свою жизнь следовал моральным представлениям Канта, и в особенности кантианскому определению долга.
Заявление было возмутительным и, по сути, маловразумительным, поскольку моральная философия Канта тесно связана с человеческой способностью к суждению, которая исключает слепое повиновение. Ведущий допрос офицер полиции не настаивал на этом пункте, но судья Равэ, то ли из любопытства, то ли возмутившись тем, что Эйхман посмел приплести к своим преступлениям Канта, решил все-таки расспросить обвиняемого. И, ко всеобщему удивлению, Эйхман разразился довольно точным определением категорического императива: «Под этими словами о Канте я имел в виду, что моральные нормы моей воли всегда должны совпадать с моральными нормами общих законов» ... он не просто отбросил кантианскую формулировку как неприменимую более — он ее изменил, и теперь она звучала следующим образом: «Поступай так, чтобы нормы твоих поступков были такими же, как у тех, кто пишет законы, или у самих законов твоей страны». Здесь следует вспомнить формулировку «кате-горического императива Третьего рейха», сделанную Гансом Франком, — Эйхман вполне мог ее знать: «Поступай так, чтобы фюрер, узнав о твоих поступках, мог тебя за них похвалить».
Канту и в голову такое прийти не могло: напротив, для него каждый человек, начиная действовать, становился законодателем — используя свой «практический разум», человек находил моральные нормы, которые могли и должны были стать нормами закона. Но эти бессознательные искажения Эйхмана согласуются с тем, что он сам называл «расхожим Кантом для бедных». В этом расхожем употреблении от кантианского духа осталось лишь требование, что человек должен не просто подчиняться закону, что он должен пойти дальше и идентифицировать свою волю со стоящей за законом моральной нормой — источником самого закона. В философии Канта таким источником был практический разум, в расхожем употреблении Эйхмана им была воля фюрера.